Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский

– Я хотел… – Он натянул вожжи. – Я должен был защитить вас от…

– Вот именно, – подхватила она. – Так что мне оставалось тогда делать? Возражать? Показать твоим дружкам-разбойникам, кто есть кто в действительности? Ты же видел, Каська от страха чуть не умерла. Я предпочла сама дать себя похитить…

– А меня выставить дураком. На Гороховой Горе у тебя бровь не дрогнула, когда я называл тебя Катажиной. Тебе выгодней было сохранять инкогнито. Ты предпочитала, чтобы я ничего о тебе не знал. Ты ввела в заблуждение меня, ввела в заблуждение Биберштайна, ввела в заблуждение всех…

– Обманывала, потому что была вынуждена. – Она закусила губу, опустила глаза. – Ты не понимаешь? Когда утром я спустилась с Гороховой Горы в Франкенштайн, то встретила купца, армянина. Он пообещал отвезти меня в Столец. И сразу же за городом, не веря своим глазам, я повстречала тех двух, Касю Биберштайн и Вольфрама Панневица-младшего. Они ничего не должны были говорить, достаточно было на них взглянуть, чтобы понять, что в ту ночь не только я познала…

Хм-м… Что не только со мной случилось… Хм-м… любопытное приключение. Каська панически боялась отца, Вольфрам своего – еще больше… А что оставалось делать мне? Рассказать о чарах? О поднебесном полете на шабаш колдунов? Нет, для нас обеих лучше было изображать из себя идиоток и утверждать, что мы сбежали от похитителей. Я рассчитывала на то, что, перепугавшись мести господина Яна, раубриттеры сбегут за седьмую гору и правда никогда не выйдет наружу. Что никто даже не станет доискиваться. Ведь не могла же я знать, что Кася Биберштайн беременна…

– А изнасиловал ее, оказывается, я, – горько докончил он. – Тебя нисколько не взволновал тот факт, что для меня это означало смертный приговор. И более тяжелый, чем смерть, позор. Пятно на чести. Ты – истинная Юдифь, Ютта. Помалкивая относительно насилования, ты «сделала» меня как твоя библейская тезка Олоферна. Ты отдала им мою голову.

– Ты не слушал, что я говорила? – Она дернула вожжи. – Очистить от обвинения в совершении насилия значило обвинить в чарах, а ты думаешь, твоей голове это было бы лучше? Впрочем, меня все равно никто и не послушал. Какое значение имеют слова девушки, как известно, неразумной, по сравнению со словом присягнувшего на кресте рыцаря? Меня высмеяли бы, решив, что я страдаю истерикой и бешенством матки. А ты был в безопасности. В Чехии, никто не мог тебя там достать. По крайней мере до тех пор, пока, как я ожидала, Вольфрам Панневиц одолеет свой страх и падет Биберштайну в ноги, прося у него Касиной руки.

– Он до сих пор этого не сделал.

– Потому что дурак. Мир, оказывается, кишмя кишит дурнями. Как с девушкой переспать, так каждый тут как тут. A что потом? Поджать хвост? Ноги в руки и драпануть в чужие края…

– Это ты мне?

– Ишь какой ты шустрый.

– Я писал тебе письма.

– Адресуя их Катажине Биберштайн. Но и она не получила ни одного. Времена не благоприятствуют переписке. Жаль. Я с радостью приняла бы сообщение, что ты жив. Охотно прочитала бы, что ты пишешь… Мой Рейнмар.

– Моя Николе… Ютта… Я люблю тебя, Ютта…

– Я люблю тебя, Рейнмар, – ответила она, отворачиваясь. – Но это ничего не меняет.

– Не меняет?

– Ты приехал в Силезию исключительно ради меня? – возвысила она голос. – Ты любишь меня до самой смерти, ты жаждешь соединиться со мной до конца жизни? Если я соглашусь, ты бросишь все, и мы убежим вместе куда-нибудь на край света? Сразу, немедленно, так, как стоим? Два года назад, отдавшись тебе, я была готова. Но ты боялся. Теперь наверняка помехой будет важная миссия, которую ты должен исполнить. Признайся! Я права?

– Права, – признался он, неведомо почему краснея. – Это действительно важная миссия, действительно святая обязанность. То, что я делаю, я делаю и для тебя. Для нас. Моя миссия изменит картину мира, поправит этот мир, сделает его лучше и прекраснее. В таком мире, в истинном царстве Божием, когда оно настанет, мы будем жить, ты и я, жить и любить до конца. Я так хочу этого, Ютта. Я мечтаю об этом.

– Мне почти двадцать лет, – сказала она после долгого молчания. – Моей сестре пятнадцать, на Трех Царей она выходит замуж. Она смотрит на меня свысока и сочла бы сумасшедшей, если б узнала, что я совершенно не завидую ее приближающемуся замужеству, а тем более жениху, который в три раза старше ее, к тому же пьянь и неуч. А может, я действительно ненормальная? Может, отец был прав, отнимая у меня и сжигая книги Хильдегарды из Бингена и Кристины де Писан? Что ж, любимый мой Рейнмар, исполняй свою миссию, бейся за идеалы, ищи Грааль, изменяй и исправляй мир. Ты – мужчина, и мужское дело – драться за мечту, искать Грааль и исправлять мир. А я возвращаюсь в монастырь.

– Ютта!

– Не делай такой изумленной мины. Да, сейчас я нахожусь в монастыре кларисок в Белой Церкви. По собственной воле. Когда надо будет решать, что делать дальше, я приму решение тоже по собственной воле. Я ведь не только conversa[677]… К тому же не полностью. Я подумываю. Над будущим…

– Ютта…

– Я еще не кончила. Я призналась тебе в любви, Рейнмар, потому что люблю тебя, люблю по-настоящему. Так что ты изменяй мир, а я буду ждать. Без всякой, откровенно говоря, альтернативы…

Он прервал ее, наклонился в седле и схватил за талию. Подняв на руках, стянул с седла, вырвал ноги из стремян, оба они опустились в глубокий сугроб. Заморгали, стряхивая сухой снег с век и ресниц, глядели друг другу в глаза. В потерянный и обретенный рай.

Трясущимися руками он ласкал ее кубрак, гладил нежный мех, упивался вызывающе резкой шероховатостью вышивки, дрожащими пальцами прослеживал несущие в себе тайну плисы и утолщения швов, касался подушечками, тискал и ласкал возбуждающе твердые бугорки и пуговички и чудесно таинственные застежки, вышивки, феретки и букли. Вздыхая, ласкал приятно раздражающую пальцы толстую вязку шерстяного шарфа, нежно гладил божественную мягкость дорогого турецкого шелка. Погружал лицо в мех воротника, напоенного роскошными ароматами всей счастливой Аравии. Ютта часто дышала и чуть постанывала, напряглась в его объятиях, вонзила ногти в рукава его куртки, прижалась щекой к стеганому сукну.

Резким движением он сбросил ее колпак, дрожащими пальцами раскутал шею, распутав шарф, обвивавший ее как змей Ермунганд[678], неторопливо отодвинул край шелковой подвики, добрался, словно Марко Поло до Китая, до ее нагости, до голой кожи щеки. И до изумительно разнузданной нагости уха, выглядывающего из-под ткани. Коснулся уха нетерпеливыми губами. Николетта застонала, напряглась, вцепилась в его воротник, хищной рукой стискивая и лаская скользкую и латунно-твердую застежку его пояса.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});